Жизни деревенские, бытие крестьянское и «Таежный тупик»

20 июня 2018 г., среда.

Казначеев Владимир Николаевич – 1931 года рождения, один из старожилов Витима (приехал с родителями в Витим в 1937 году, весной 2018 г. скончался) однажды рассказал свои воспоминания.  Беседа с ним состоялась 10 декабря 2015 г.

 «Что рассказать тебе, Михаил, про стариков?

Труженики были, работящие. Жили бедно, как и многие тогда. Одежонки мало было, переходила по наследству от старших. Голодом не сидели, но не шиковали. Корова была, другая мелочь по хозяйству – куры там, огород. Сено для коровы добывали с большим трудом. Все поля и покосные луга принадлежали колхозу. Поэтому косили то отаву (молодая поросль травы после первого сенокоса, прорастала в низменных местах, увлажненных – М.А.), где на заберегах удавалось покосить. Больше удавалось взять по якутской дороге (ведущая в соседние якутские села Алысардах, Толон – М.А.) на марях, что начинаются за «Ромашкой» (сопка над Витимом по левому берегу Лены – М.А.). Дорога санная была, узкая. Вот мучились зимой с вывозкой сена. Тяжко было. Мало-мало рыбачили. Сети сплавные были строго запрещены, ловили только ставными. В августе-сентябре, когда ночи ранние и темные – лучили. У меня до сих пор «коза» сохранилась, вон она в сарае (сетка-чаша из металлических прутьев с недлинной рукоятью для крепления на носу лодки. В ней разводили костер из смолевых дров для освещения дна реки. Смолье горело долго, но чадно. Поэтому через час-другой рыбаки становились чернее ночи – М.А.).

Заготавливали дрова для пароходов. Норма выработки на дровах была «пятерик» — 25 м³. Многие выполняли, некоторые нет. Тяжело же было! В снегу, пила двухручная! Это не сейчас «Уралы», «Штили» да «Партнеры»! Тогда вот она, родимая, двухручечка. Знай себе тяни и врезай. И так до глубокого вечера – дни-то зимой коротки, а норму выдай! Вот и хлестались. Свали его. Раскряжуй (распили – М.А.) по семьдесят пять сантиметров чурочки, да в штабель уложи! Десятник тут же просчитает. Больше нельзя в топку парохода не войдет, а сделаешь короче – выработки не будет. Тогда строгие порядки были. Другие мужики на лошадях вывозили дрова к берегу. У каждого были свои обязанности.

Напарником тогда у твоего деда был Лайков Григорий. Тоже сухой, жилистый. Выносливые оба. Дружно работали, весело. Однажды Алексей Терентьевич, с глазами у него сыздавна плохо было, воткнул топор в чурку, а там рукавицы Григория лежали. Так и работал смену в рубленных. Других-то не выдавали. Сами чинили дома. А про порубку смеялись друг над другом. Дружные были.

Летом все на берегу. Баржи, карбазы в Витим вереницей шли. Вот и давай мужики на разгрузку. Большие баржи перегружали в меньшие, чтобы по Витиму направлять. Пароходы-то слабенькие были. Понемногу брали, большие баржи не могли за собой тянуть. Вот и таскали мужики и твой дед наравне со всеми, в стороне ни кто не отсиживался. Потом ребятишки подросли – тоже помогали мелочь перегружать. Особенно в войну и после нее.

Анну вашу помню постарше была. Веселая, жизнерадостная была. Потом училась в Пеледуе, а мать к ней бегала по дороге, что называли «копка»  (конная «одноколейная», так сказать, дорога, шла по самому берегу реки Лены, прорытая на крутом склоне. Ее фрагментарно можно увидеть и сейчас – М.А.). Однажды нас с ней медведь ладом пуганул на сопке, что напротив Витима. Мы туда за ягодой ходили. На бечеве лодку затянем вверх, перегребем на ту сторону. Сходим в гору за ягодой. Лодку так же подтянем повыше и гребем на наш берег. Моторов-то не было, все вручную делали. Но ни чего! Нам дело и взрослым помощь. Так и жили. Григорий постарше нас был, а с Павлом – отцом твоим – мы одногодки.

Что тебе могу еще сказать про стариков? Всю жизнь по дням не перескажешь, добрые труженики были! Спокойные и не злые! Самим им очень тяжело приходилось по жизни. Но трудились не покладая рук. Не пьянствовали и не хулиганили, не праздновали по жизни, не прожигали ее за праздным столом, а работали изо дня в день. Труженики, одно слово».

В советские 70-е и 80-е в Витиме еще в полную силу работал колхоз «Первенец», переименованный примерно в это же время в совхоз «Дружба». Если название первого исторически предопределено – в нашей тогда еще волости он был первым коллективным хозяйством. Позднее за ним стали образовываться «Пятилетка» и другие, своими названиями, так или иначе, отражающий дух и стремления того времени, популярные и актуальные термины. Даже детей именовали в духе тех лет. Например, «революция» — дала мужское и женское имя. Декан нашего факультета ЯГУ был Рево Миронович Скрябин. А его младшая сестра – Люция Мироновна. Но были еще, так сказать, заковыристые, «прикольные» в современном понимании. Впрочем, об этом много говорят сейчас с экранов сатирики и юмористы, что их повторять. Более того, грешно иронизировать, над истинными человеческими чувствами. Ведь так именуя своих детей или новые предприятия люди того периода искренне верили в то, что делают правильно в новой, так неожиданно распахнувшейся перед ними жизни. Например, после революции и гражданской войны работники молодой советской милиции были уверены в скорой победе над преступным миром. Но реальность оказалась суровее, чем предполагали они. И через некоторое время Нач ОпеРОт из «Зеленого фургона», оценивая криминогенную обстановку, задумчиво произносит: «К ноябрьским, боюсь, не успеем».

   Трогательно и сентиментально.  

Название «Дружба» наш колхоз получил еще при председателе Шеине Илье Федоровиче. Чуть позже изменился и его статус – он стал совхозом, с сохранением прежнего названия. Эти перемены помнятся еще с детства, а вот их причины теперь неизвестны. Даже самые старые колхозники, что теперь достопочтенные старцы и бабушки, разводят руками в незнании. Единственное мало-мальское правдоподобное объяснение ему находят в том, что в этот период «Первенец» укрупнили путем присоединения к нему меньших хозяйств Пеледуя, Толона, Иннял, Алысардаха. Все они влились в единый дружный коллектив. От того и «Дружба». Деревня Серкино, что в шести километрах выше Витима на нашем же берегу вообще прекращала свое существование. А может в какой-то мере и в результате слияния ускорилось закрытие тамошнего колхоза. Ее пастбища и поля тоже перешли в собственность витимского хозяйства.

Это было время, когда по хрущевским делам правления по всей стране производили «укрупнение» производств. В результате тех мер, отголоски которых довелось ребенком увидеть, многие деревни были насильно закрыты. По младости лет воспринимал эти процессы безболезненно, как само собой разумеющееся. А каково было самим жителям, которых срывали с исторических насиженных мест? Старикам, что жизнь прожили в родных избах и улицах? Какую горечь несли они в себе, оставляя навсегда сиротой дом, что строили годами для своей семьи? Безотрадные чувства. Глубоко трагичные еще и в свете того, что теперь этот крепкий, вековой дом, что деды строили, стоит на первый взгляд уверенно под крышей, но пустые глазницы окон предопределяют его скорую гибель… Очень быстро старики — вынужденные переселенцы, перешли в иной мир. Более широкие блага цивилизации в укрупненном Витиме или иных местах, не смогли заглушить тоски по всему родному, что осталось там, в Воронцовке, в Паршино, в Юхте, в Садках, в Рысях, в Серкино, в Калайке, в Баталово, в Алысардахе, в Крестовых (в начале — старая, патриархальная, а за ней вторая — новая, леспромхозовская), в Первомайском, в Силинске.

Это все деревни в нашем ближайшем окружении, что за прошедшие 45-50 лет были закрыты, закончили свой Земной путь на службе человека. Они были вековые, те, что первые в списке. Возрастом мало уступали Витиму. Их кряжистые некогда могучие дома нет-нет да и мелькают еще на Ленских берегах. Но Земная юдоль их иссякла. Здесь веками жили люди и были счастливы. Осваивали территории покосов, расширяли пашни. Кормили себя с этой Земли. Сейчас мало кто знает, но, в том числе и витимские поля, обильно родили пшеницу. У крестьян был свой хлеб. Об этом еще свидетельствуют останки водяных мельниц с запрудами, что местами сохранились в близустьевых частях бурных ручьев Накипной, например, – напротив Рыси и рядом с Садками, речки Студенка – чуть выше Паршиной и Юхты…

Многие и многие годы деревни нашей округи жили укладисто и размеренно. По «биологическим ритмам» природы, как ученые определяют такое состояние. На мой взгляд, может это будет звучать несколько пафосно, вычурно — они жили и работали в естестве жизни, в согласии и гармонии с путем, предначертанным нам Создателем. Их воздух был наполнен запахами горячих трав сенокосных лугов, сырой свежестью вспаханной земли или, совершенно неописуемыми ароматами после стремительного летнего грозового ливня. Сногсшибательным ароматом цветущей черемухи, кратковременно одевающей берега в снежно-белые кружева. Их окружали звуки просыпающегося мира, что каждое утро начинало разноголосое петушиное пение. Мычание коров, стуки подойников. Зимой сюда примешивались хрусткие удары колунов по чуркам на растопку печей, скрип снега под полозьями саней и воздух, пусть ненадолго, но обильно наполнялся горьковато-терпким, а когда и смолистым запахом дыма из печных труб. Ибо все дворы деревень просыпались и начинали новый день практически одновременно – того требовал уход за скотиной, которую держали в каждом подворье.

Киношный образ сеновала в деревнях жил до последнего. Ибо, помимо его прямого назначения – хранить запасы сена,  это всегда было очень прекрасное место ночлега. Сухое, теплое, почему-то без комаров и мошки, что везде не дает прохода, а тут ее нет. Запах свежескошенных высушенных трав дурманит, пьянит голову без каких-то тяжких последствий как от современных «освежителей» воздуха, а наоборот – вдохновляет, бодрит. Что может противопоставить современная суперкосметическая промышленность букету ароматов трав полевых? Да ни чего кроме простой химической, простите, вони. Припоминаю, как в недалекие 90-е годы Метелкин Георгий Родионович, рассказывая о своей работе в старое время на Сользаводе, что чуть ниже Чайки, где он впоследствии, обосновался на работу монтером, поведал много интересных и навсегда ушедших страницах истории и работы нашего края. Не могу не сказать хотя бы частичку из его воспоминаний. Кстати сказать, что такой же сользавод работал в окрестностях нашего соседа – поселка ленских речников Пеледуя.

Оказывается соляной раствор, что теперь ключом бьет из речной гальки и раньше был таковым. Однако когда начинали работу завода, рапу стали брать не просто из такого родника, а, добиваясь максимальной чистоты производства, и концентрации природного источника в одно русло, чтобы она сама могла подняться к выпарочным чанам, много времени потратили на то, чтобы разобрать береговые рыхлые дресвяно-галечные отложения. И добрались-таки до места, где раствор выходит непосредственно из скальной породы. На это своеобразное устье плотно поставили деревянную трубу, сделанную из двух половинок ствола дерева и скрепленную несколькими поверхностными металлическими обручами. Затем знатную по размерам воронку засыпали до берегового нормального уровня. Густой соляной раствор, стал сам подниматься к месту производства. Его концентрация столь велика, что если залпом выпить из кружки, сколько хватит сил и выносливости – «можно косоглазие вылечить», или наоборот – заработать. Это, конечно же, метафора. Но реальность и сегодня такова, что соленость воды в ключе соленая до горечи. Вот как-то так.

Поднимаясь по трубе, рапа попадала в пространные плоские чаны для выпаривания, а при их наполнении отводилась рабочими в сторону и просто сбегала в реку. Под чанами в топочных ямах разводили костры из дров-долготья, что спускали по желобам из леса тут же над Сользаводом. «За одну смену до двух тонн соли выпаривали. Вкусная!», — жмурясь от воспоминаний и улыбаясь, в окладистую, густую и уже седую бороду, заканчивал рассказ Георгий Родионович… 

Размеренный и укрепленный многими годами деревенский быт вел крестьянские работы друг за другом непрерывной чередой. Пахота, посевная, сенокос и стогование, уборочная, зимний уход за скотиной, дрова, весенние и осенние непродолжительные межсезонья, Масленица для роздыха и разговенья. Она не была легкой эта крестьянская жизнь. Была многотрудной и достойной всяческого уважения. Мужикам в деревне, в общем-то, и не было времени болтать о чем попало и шариться по разного рода митингам. И сейчас, проводя аналогию их уклада с современными реалиями, отчетливо представляется, что львиная доля так называемых «Сталинских репрессий» касалась болтунов и демагогов типа Болотной площади. Говорунов, что обильно заполонили ведущие телеканалы. В те предвоенные годы вся эта шайка-лейка не вещала в нарядах от Армани с экранов телевизоров, а тихонько пилила лес в Вологде или копала каналы для страны. Крестьян-то по тюрьмам особо не было, разве что за убийство или кражу. Им некогда было разговаривать разные разговоры, они работали, как правило, от зари до зари.

Сейчас иногда бывая в соседних деревнях, вижу как размеренно и ровно идет жизнь семей Наумова Кости в Чуе или Кочнева Андрея Толоне. Все поступательно, друг за другом. Без спешки и суеты. Бывают отдельные горячие дни в момент сенокоса, когда нельзя прозевать сухие дни. Или когда кобыла жеребится — не дать опередить себя собакам, которые уже точно знают время и тоже ждут появления жеребят. Скольких они потравили у Толонцев, о! В остальном же современные крестьяне, еще хранящие отголоски древнего земледельческого быта, с виду неспешны. Вот он закончил сегодня покос, а вечером еще бредешком прошли с соседом и на ужин свежей рыбы пожарили. Причем не где-то там, «на куличах, куда Макар телят не гонял», а у самой деревни, в шаговой доступности, так сказать, выражаясь современным канцелярским языком. Сейчас приехали из лесу с заготовки дров, а дома свежие блины со сметаной и натуральной простоквашей. Не от «Анкл Бенса» в полосатых штанах, а от собственной коровенки, что вскормилась травой деревенских лугов и вспоилась водой заливных озер и дивных рек. От того ее молоко становится настоящей простоквашей, а порой еще и не сразу и получится: «Не киснет почему-то?», — сетует хозяйка. В ней нет горечи и пресловутых «Е». А студенистые куски, что свободно можно ложкой класть, если взболтаешь, да еще сахарку чуток, да с куском еще теплого хлеба – М! Часок-другой выкроят и добудут утку-две на весеннем прилете. В результате свеженины вкус и аромат по избе. Собираясь на не продолжительную рыбалку, кладут в рюкзак из русской печи духмяную булку хлеба, а не выхолощенный полуфабрикат с клейковиной, что появляется в нем уже  на завтра, из магазина. Еще будучи совсем малым, отчетливо понимал несравненно высокие вкусовые качества хлебного каравая из пышущей жаром русской печи, что изредка доводилось пробовать у соседей в те ветхозаветные советские  60-е. А у них он был каждый день на столе. И, думаю, от вековой размерности, выверенной многими поколениями, крестьянам на все хватает времени, чего катастрофически недостает уже даже нам – горожанам, так сказать, первой ступени.

И деревенская жизнь платила добром своим жителям не только этим. Вспомнился добрый советский фильм полусказка-полубыль «Старики-разбойники». В нем есть сцена, когда глубоко ненастным днем во дворе на лавочке «криминальные» (это о них с добром – М.А.) пенсионеры подводят более чем печальный итог своих мытарств, констатируют их глубокий и полный провал. Заканчивая свой разговор, герой Евгения Евстигнеева, который еще не оправился от перенесенной болезни, так жалобно и проникновенно просит собеседника: «Мне холодно. Пойдем домой». И они под проливным дождем идут к подъезду, такие по-старчески нескладные, в мешковатых плащах. Там в своих квартирах они развешают мокрую до нитки одежду или в ванной, или при его наличии — на балконе. Промокшие ботинки будут набивать старыми газетами для просушки. Но в тесноте жилища плащи и ботинки будут сохнуть еще очень долго, станут такими заскорузлыми, сморщенными. Сами же пенсионеры, ища пути согреться, выпьют чаю. Для придания сил и тепла, может со сливками, если они есть в запасе. А может с вареньем. Но сырость одежды в тесноте каменного жилища еще не скоро даст согреться по-человечески.

В сельской местности такие моменты преодолеваются энергичнее, с большим теплом и темпераментом. Всегда есть место либо в сарае, или под навесом,  а то и просто в ограде на бельевых веревках для развешивания мокрой одежды. Наконец в бане, которую ради тепла можно незамедлительно затопить. И в домашней печи можно огонь зажечь для общего тепла и уюта дома. Коснуться ладонями горячих кирпичей, прислониться к ее боку спиной, грудью. Почувствовать как печной жар прогревает все клеточки продрогшего организма… Это ли не защита? А вот у «Стариков-разбойников» этого нет и от того пронзительно понимаешь обездоленность жителя каменного города перед лицом пусть и не опасности, но все же невзгоды, которую нам на селе преодолеть несравнимо легче. 

Возможно, призабытые слова «крестьянин», плуг, борона и другие покажутся современному человеку, как бы помягче сказать — «неприятные слуху», что ли. Например, старинное, многовековое русское слово «навоз» стало произносить, по умолчанию стыдно, дабы не осквернить слушателей. Ибо людьми современной цивилизации оно воспринимается едва ли не наряду с нецензурными выражениями, даже какая-то постыдная подоплека в нем слышится. А то, что столетиями на конском и скотском навозе росла обильная и здоровая пища нашего стола, не моргнув глазом, меняем на химические удобрения, ГМО и столовые вкусовые присадки и от этого мир людей становится все толще и беспомощнее, почему то не обращаем внимание.

В погоне за уничтожением невидимого, но почему-то беспощадно страшного «золотистого стафилакока» травим близкислотными реагентами все и вся. «Умные и заботливые» с экранов и плакатов люди с внутренней убежденностью призывают нас едва не с рождения протравливать ребятишек и самих себя, в том числе, за малым не в барабане стиральной машины. Что это за зверь такой появился в нашей жизни, что на улицу выйти становится невозможно, а мы о нем ни слуху, ни духу? Как в свое время остались в живых мы и многие поколения до нас? Не подозревая обо всех ужасах, с которыми сейчас мужественно борется рекламная продукция, мы подростками с упоением поедали и сосновые молодые побеги – «кашки», как их называли меж себя, такие сладкие и смолистые, что дух захватывало. И цветки клевера на лужайках и полях тоже между делом в играх, походя жевали. Причем по нашему общему мнению розовый был много слаще и сочнее белого, который слыл суховатым. На заливных лугах выкапывали луковицы саранок и с хрустом сгрызали их, едва стряхнув кусочки Земли. Да что саранки на лугах? Дома из грядки морковку или редиску  грызли, когда была рядом вода, чуть сполоснув, а зачастую просто «хорошенько протерев», чаще о собственные штаны и после этого для пущей убежденности подув на нее.

Какие «коки»? Мало того, что поедали их вместе с корнеплодами, и во время детских игр приходилось не раз в прямом смысле целовать Землю. Игру «в колышки» помните? Нет? Это когда тебе нужно только зубами (исключительное условие!) вытащить из земли колышек, который твой соперник забьет ниже некуда. Вот и елозишь губами по земле, пытаясь ухватить его за макушку. Не сумеешь, а друг после тебя сможет – ты проиграл. Сумеешь – бегом в сторону, чтобы уронить его понеприметнее для противника, а потом, в азарте игры, простите, сплюнуть остатки земли вместе с этими «коками» и для верности протереть губы рукавом рубахи. Вот вся гигиена так сказать.  Миллионы крестьянских и просто деревенских ребятишек за свою юность съедали столько земли, что по представлению современных «менеджеров продаж», должны были вымереть на несколько десятков поколений вперед. Но не вымерли, а жили просто, не богато, но счастливо.

Как не вспомнить семью Лыковых, что не так, в общем-то, и давно обнаружили в абаканской тайге геологи. По описанию замечательного и обаятельного человека Василия Михайловича Пескова эта семья практически не пользовалась умывальником и полотенцем. Они висели в хозяйстве больше для вида. Ибо они вольно или невольно коррелировали идею о том, что грязь не в Земле и на руках, грязь в душе. Вот эта та, которую трудно смыть, а с земной организм справляется. И они своим примером были тому доказательством. Ведь много лет до прихода в их мир наших современников они жили в гармонии с природой, в естестве жизни были они. И окружающий мир на них не нападал разными «коками». Сыновья, например, могли свободно и без последствий рыбачить в октябре, стоя босыми ногами на камнях в студеной и леденеющей воде. Отец – Карп Лыков почти в семидесятилетнем возрасте был способен забраться на кедр за шишками!

А вот противостоять угрозам современного мира, что принесли с собой геологи и прочие гости Лыковых, они не смогли. Ибо практически одномоментно умерли оба брата, старшая сестра, чуть позже сам Карп и в «Таежном тупике», как назвал его своей малой хроникальной поветью В.Песков, осталась одна Агафья. Василий Михайлович так обозначил свои мысли с точки зрения нашей тогдашней жизни. Когда мы смело и уверенно смотрели в распахивающиеся горизонты знаний и опорой тому была системность, упорядоченность всего жизненного уклада. Когда мы запоем читали о жизни серьезную литературу вроде Валентина Пикуля, Георгия Маркова и с азартом популярные научно-технические журналы, многие идеи которых стремились воплотить в жизнь. Вот тоже интересно – книг в свободной продаже было мало, но читали с упоением и стар и млад. То, что было в библиотеках или друзей, «зачитывали до дыр». И это не ирония или фразеологизм. Так реально истирались книги, многократно переходя из рук в руки. Это было время, когда мы, даже в Витиме(!) и ему подобных деревнях и малых городах, и летом и зимой ходили в походы. За сезон бывало, с упоением и азартом катаясь с горок, ломали не одну пару лыж. Когда все ученики стремились научиться крутить «Солнце» на турнике. Когда позорно было не пойти на службу в армию. Когда советская пищевая промышленность кормила нас не жирно, но весьма достойно и естественной пищей. Тогда действительно представлялась жизнь отшельников Лыковых тупиковой, бесперспективной.

А по прошествии лет все чаще приходит убежденность, что у каждого свой тупик. У них он тупик раскола Веры и социальной отторженности от мира. У нас, на фоне бурно процветающей половой извращенности, социальный тупик, в том числе и продолжения рода. И все это зиждется на отсутствии Веры. Время показывает, что в тупике оказываемся и мы – нынешние поколения советских и российских людей, или как минимум семимильными шагами бежим в него. В такой своеобразный химико-инертный тупик. Разве не благодаря химической удобренности нашего питания, увеличившей урожайность культур и, сократившей, в свою очередь, значительную часть труда современных крестьян, у человека высвободилось много времени, которое он не научился использовать рачительно? Забыл, как это многие годы делали его пращуры? Не от того ли ГМО продукция полей породила столько свободных людей, на поверку оказывающихся простыми бездельниками, что не в состоянии найти себе достойное занятие? А за бездельем следом пришла пресыщенность во всем и следом за ней из всех щелей как саранча повылазили всяческие ЛГБТ (еще бы знать, и век-веков этого не знать, как эта ересь расшифровывается – М.А.) сообщества, наркоманы, «золотая молодежь» и иная чернь. Да так много их образовалось! И они все больше становятся героями нашего времени. Что происходит с современным человеком? Внимание телевидения буквально приковано к этому процветающему позору. А как его иначе назвать? Когда мужики гренадерской стати по меркам петровских времен, не вилами стогуют зароды сена или строят  БАМ, а полуголые в радужных юбках скачут по улицам, целуются, женятся и т.д.! Пенза — старинный патриархальный русский городок. Ближе к осени 2016 года сообщество «странных людей» требовало от администрации города возможности проведения своего гей-парада. Что Пенза? В столице нашего холодного края имеют место те же притязания. И не вымерзает же зараза! Природные вирусные бактерии гриппа, например, вымерзают, и от них местное население мало страдает, а этим хоть бы что!  Глядя на всю эту чехарду, у старшего поколения невольно вырывается стон: «Господи! Коба, на кого ты нас оставил?!»… 

Сегодня ездили в соседнюю Чую и там узнали, что буквально день-два приедет с Мамы (их районного центра) комиссия по выделению сертификатов на переселение. То есть и Усть-Чуя прекращает свое существование как административная единица. Это значит, с карты страны официально исчезнет еще одна деревня, еще один почтовый индекс. Некоторое время ее жители или близкие знакомые тех угодий рыбаки-охотники будут воспринимать место, где она стояла как вроде само село. Но не пройдет пятидесяти лет и здесь не останется домов, огородов и прочих исконно деревенских признаков. Останется только Место, которое по наследству будем именовать Чуя, как это происходит со всеми остальными. Зовем Юхта и Рыси, а деревень то и нет. Уже и погосты их позавалились оградками, заросли молодым лесом. И то ли холмик могильный у ног, то ли просто Земли бугорок, поди знай…

(Продолжение следует).