Военное детство в Якутске: Шагал пацан июньским утром…

22 июня — День памяти и скорби

Рассказ составлен по воспоминаниям Григория Александровича Пшенникова

Григорий Александрович Пшенников, ветеран тыла, ветеран спорта, известный популяризатор здорового образа жизни родился и всю жизнь прожил в Якутске. Его детство и период взросления пришлись на годы Великой отечественной. Война ворвалась в жизни якутских детей также внезапно, и несмотря на то, что детвора Якутска жила в тылу, далеко от боевых действий, война оставила глубокие шрамы на юных сердцах и внесла коррективы в судьбы. Как и все представители старшего поколения Григорий Александрович не часто вспоминал о войне, но когда разговор все же заходил о 40-х, старался говорить о тех дальних событиях весело. Ведь, как не крути, это было их детство – военное, трудное, но все-таки детство мальчишек и девчонок Якутии 1941 года.

Гриша Пшенников в 1937 году, фото сделано в Якутском фотоателье.

Как я «забыл» свое ружье

Первый день войны я не помню. Зато 24 июня 1941-го – день, когда отец уходил на фронт, я запомнил очень четко. Он стоит перед глазами и холодной тоской отзывается в груди.
Помню, как отец с вечера собрал вещмешок, а утром перед отправкой они с матерью обсуждали в полголоса что-то на кухне. Никаких слез, плача навзрыд и тому подобного не было. Отец собирался на фронт спокойно. Люди того времени всегда были готовы встать под ружье. Мама тоже переносила грядущую разлуку стойко.
А мне с утра надлежало топать в детский сад. Я, как и все дети на нашей улице, летом ходил туда сам. Стоял садик совсем недалеко, на углу Короленко и Горького. К тому же я был уже почти взрослый, 6 лет, осенью собирался в школу.
И вот настал час выходить в садик. Отец погладил меня по голове, обнял, а затем продолжил прерванный разговор с мамой. Вот просто, без сантиментов. А я вышел в сени и понял: уйти просто так, не попрощавшись, не крикнув, как я его люблю и буду ждать, невозможно! Но в доме все вели себя тихо, и я, маленький мальчишка, постеснялся своих чувств. Просто стоял в сенях и слушал отцовский и мамин голос. И не мог пошевелиться от той огромной тоски, что сковала изнутри. Отец увидел, что я притаился в сенях и крикнул: «Гриша, ты чего?» Я колебался секунду и все же не решился кинуться ему на шею. Тихо зашел в дом и сказал: «Я ружье забыл» Маленькое деревянное ружье, стрелявшее пробкой, отец привез мне из Москвы, из очередной командировки. «Ну, бери, вот оно» — сказал отец.
Я взял игрушку и зашагал светлым июньским утром, глотая слезы, навстречу взрослой жизни. Шагал по своей улице Нагорной (нынешней Пояркова), свернул на Короленко, а дома и заборы вокруг размывались и дрожали в моих глазах. В груди и животе все сжалось в комок от горького чувства расставания. Увижу ли я когда-нибудь отца? Я не знал. И не представлял, насколько растянется наша разлука. И не думал о том, что, когда он вернется, я буду уже взрослым парнем. В тот миг я думал только о том, что не обнял папку на прощание.

На фото: обратная сторона фотографии, отправленной отцу в Москву.

Как мы ели пшенку

После отъезда отца мама сразу устроилась на работу. До этого она занималась только домом, мной и моей маленькой сестрой Кларой. А теперь стала работать кассиром в центральной парикмахерской на проспекте. Молодая, красивая, она сидела за кассой в зале, освещенном ярким электрическим светом. Сидела, как королева, с прической, нарядная и улыбалась посетителям. И я, изредка забегая в салон, любовался ее статью.
Но, несмотря на эту видимую роскошь, жили мы совсем небогато. Зарплата у мамы была крошечная. В первую военную зиму было особенно тяжело. Каждое утро мама просыпалась, ни свет ни заря, натапливала печь, варила нам с сестрой кастрюлю пшенки (больше ничего и не было) и уходила до самого вечера. После обеда дом выстывал. А мы с сестрой сидели и ждали, когда мама вернется. Я учил сестренку Клару азбуке Морзе, мы рисовали химическим карандашом на краешке газет и лопали пшенку прямо из кастрюли. Тогда эта холодная пшенка казалась мне невероятно вкусной.
Спустя пару лет жить стало легче. Я стал старше и работал в свободное от школы время. Наши войска наступали, и отец – гвардии офицер, командир артиллеристского взвода стал присылать посылки. Однажды, ближе к концу войны отец прислал маме подарок. Там было три невероятно красивых вечерних платья. Длинные, до пола, с открытой спиной и плечами. Мы никогда не видели такой одежды. Мама померила европейские наряды и… я зажмурился! Какая она была красивая! Лучше всех героинь трофейных фильмов. Но… мать покрасовалась перед зеркалом, сняла обновы и убрала в шкаф. А через несколько дней к нам пришли артистки из театра. Незнакомые женщины стали мерить эти роскошные платья, принимая кокетливые позы перед нашим зеркалом. Но разве могли эти напудренные тети сравниться с моей мамой, такой невероятной, с прекрасными глазами, нежной улыбкой, чуть приподнятой бровью.
Артистки купили все три платья и ушли. А я насупился. Жаль было мать. Жаль, что она никогда не наденет такую красоту, потому что некуда ее носить, да и деньги нужны. Но что поделаешь, война есть война. «Не грусти, Гришка, я и так красивая! А платья потом новые купим» — весело сказала тогда мама и пошла колоть дрова. Ведь с утра снова надо было топить печь и варить детям на весь день ту неизменную пшенку.

Как я в карете ездил

В детстве мы с сестрой переболели всем, чем только можно. Была у нас и тяжелая скарлатина, и туберкулез. А я еще слег и с менингитом. Как мы выжили, не знаю.
До войны ходили мы с Кларой в садик базы ХОЛБОС. Там-то в один из зимних дней нам стало плохо – слегли с той самой скарлатиной. Воспитатели вызвали карету Скорой помощи. Сейчас уже никто не знает, что в те времена к нам действительно приезжала карета – закрытая повозка, которую тащила лошадь. Стекла были закрашены белой краской, а на дверце ярко выделялся красный крест. Погрузили нас – двух бутусов в карету и повезли в больницу. А родители узнали о случившемся только вечером, когда пришли за нами.
В следующий раз я ездил на карете летом. У нас обоих нашли туберкулез. Вместе с сестрой нас отправили в санаторий, который был на Сергеляхе. Сейчас там все застроено, а тогда это был красивый лес и никаких построек вокруг. Мне там нравилось. Я, хоть и был маленьким, но считался рукастым, поэтому во время тихого часа поварихи забирали меня на кухню, и я со взрослыми лепил пельмени. Почетная обязанность! Поварихи были добрыми, смеялись над моими рассказами.
Но как бы весело не было лежать в больницах, все это сказалось на мальчишеском здоровье и дало осложнение на сердце. Вот оно – военное детство без мяса, витаминов. Врачи обследовали и вынесли вердикт – дистрофия сердечной мышцы. Бегать, получать физические нагрузки Грише Пшенникову нельзя. Даже быстро ходить запретили. Было обидно. Когда все друзья носились по дворам и заборам, я должен был сидеть на лавке. Как слабак.
Однажды соседский мальчишка, он был старше и сильнее, попросил у меня нож. Этот нож я нашел в нашем доме на чердаке и очень гордился своей старинной находкой. Я дал мальчишке посмотреть. Он зашел в свой двор и не вернулся. Я звал его, стучал, но никто не показался. Через несколько дней я встретил его и потребовал нож обратно. Но он только рассмеялся и толкнул меня. Ответить я не смог, силенок не хватило. А отец на фронте, жаловаться не кому. А матерям не до нас – работа по 14 часов в день, домашние заботы.
Прослыть слабаком мне не хотелось, и я, втайне от матери, пошел в спортивную школу. Там принимали на гимнастику. Я записался и несколько месяцев ходил на занятия втихаря. Потом мать узнала, забеспокоилась, сердце-то у сына слабое! Но тренер сказал ей, что с сердцем, похоже, все в порядке. Пусть занимается, авось окрепнет. И я окреп.

Григорий Пшенников в техникуме физкультуры.

Как мы прятались от грома и поили лошадей

Как только я подрос, сразу пошел работать. Зимой я возил воду для Лесхоза, лихо управлял водовозкой. А летом с лучшим другом Мишкой Кистеневым мы гонял лошадей в ночное. Как это было здорово! Пасли мы за аэропортом. Там собиралось много лошадей с разных учреждений города. Животные щипали траву, а мы сидели у костра и болтали ночи напролет.
Сюда же своих лошадей пригоняли цыгане. Взрослый цыган Витя был парень ушлый, мы знали, что уздечку или что другое ценное без присмотра лучше не оставлять. Зато он был веселый, много рассказывал баек и пел. А мальчишка-цыганенок, тот, что с ним ходил в помощниках, был страсть какой суеверным. Он рассказывал страшные истории и сам боялся больше всех. Однажды над полем разразилась гроза. Мы попрятались под телеги, я оказался рядом с цыганенком. На каждый удар грома, он округлял черные глазищи, истово крестился и читал незамысловатую молитву. Я спросил, чего он боится. Мальчика сказал, что грома, так как это гнев божий. Я со смехом ответил ему: «Гром – это звук, балда! Он ничего тебе не сделает. Молнии надо бояться! Мы это в школе проходили». Но цыганенок мне не поверил. Мало ли что там в школе наговорят, он-то точно знает, что такое гром на самом деле.
Под утро мы тушили костры и отправлялись домой. Вдвоем с другом гнали лошадей по портовской улице (нынешней Дзержинского) обратно в город. Первая остановка была на Белом озере. Мы пробирались сквозь камыши, по илистому дну до чистой воды, купались там до одури, а потом, дрожа от холода, лезли сквозь заросли обратно. Натягивали на себя штаны, рубашки и с гиканьем гнали лошадей дальше. Следующий отдых всегда был на окраине города. Теперь на этом месте шумный перекресток Дзержинского и Кальвица. А тогда здесь сверкало глубокое озерко, куда умные лошади спускались по крутому бережку и долго пили.
Эх, замечательное было время! Да, где-то грохотала война, где-то там воевал мой отец, бил проклятых фашистов. Но дети в обычных своих радостях забывали о страшном. Мы просто жили и ждали, когда наступит это почти забытое время – мир.

Как я стал почти что Лобачевским

Учился я в 9-й школе. В ту пору нас на какое-то время перевели в деревянное здание школы №5. Был у нас учитель математики, по национальности еврей и по прозвищу «Минога». Ученики прозвали его так не от того, что педагог любил морских гадов, а потому что он частенько повторял: «Тихо, дети! Вас минога, а я один!»
Хорошим поведением в школе я не отличался. То и дело педагоги, в том числе и Минога, возмущенно кричали «Пшенников!» и выгоняли из класса. Правда, иногда говаривали, что и великие люди нарушали дисциплину, так что и мы – хулиганы можем стать великими. Как-то раз на перемене мы выскочили на школьный двор и, несмотря на зимнюю стужу, начали носиться по двору. А во дворе стоял сарай, в котором отдыхала школьная кобыла. Желая выпендриться перед одноклассниками, я залез на лошадь, выехал из сарая и гордо проехал по двору. Конечно, все педагоги в этот момент тоже «любовались» моим «подвигом» из окон школы. И когда я вошел в здание, Минога с обычной грустью сказал: «Ну что ж, Пшенников, теперь вы практически Лобачевский!» (великий математик Лобачевский в юности часто хулиганил, и даже однажды приехал в университет верхом на корове)

И как однажды вернулся отец

1947 год. Прошло два года, как завершилась война. Я уже закончил семилетку и собирался поступать в автошколу. Детство осталось позади. Я стал взрослым, рослым и сильным парнем. То, что отец жив и служит в Берлине, я знал, но не знал, когда он вернется. Дома мы бережно хранили две газетные статья 1943-го и 1944 года о герое, гвардии капитане Александре Павловиче Пшенникове. Гордились. И ждали.

Гвардии старший лейтенант, командир взвода Александр Павлович Пшенников.

И вот однажды, летним утром мы получили телеграмму. Едет! Отец вернулся героем. На груди сверкали четыре ордена и четыре медали. А в офицерском планшете хранились две благодарности генералиссимуса Сталина.
Все родственники и соседи собрались встречать его этим вечером у ворот. Волновались, успеет ли мама с работы. И вот вдалеке я увидел рослую фигуру, широким шагом отец шел по своей улице.
Он был тот же, но совсем другой. Я смотрел на него и радовался, как никогда не прежде. Тогда я, конечно, не чувствовал грусть от потерянных лет. Она даст о себе знать спустя десятилетия.
Отец обнял меня, а потом пожал руку, как взрослому. Затем разложил медали на скамейке у ворот, и все соседи сбежались смотреть. Медали сверкали в закатных лучах солнца, и я был горд.
А потом мы сидели, как водится за столом. Отец рассказывал военные истории, которых за семь лет накопилось немало. Были среди них и трагические, например, о пленных, которых приказано было не водить в тыл, а расстреливать в поле. Были и смешные, как та, где один жадный офицер набрал трофейных драгоценностей, закатал их в мыло и отправил бесценную посылку своей супруге. А она получила ящик с мылом, пожала плечами, да и продала все куски на базаре. Немецкий банный парфюм разошелся на ура. И только когда дама смылила один кусок, и нашла в нем кольцо, поняла, что натворила. А про найденные в мыле драгоценности ни один покупатель «куда следует» не донес.
Я смеялся над рассказом и был счастлив, что отец, мой папка снова сидит рядом с мной.

После возвращения отец стал директором ресторана №1, что стоял на площади Ленина. Мы с ним ходили на охоту (охотником он был отменным, вся столичная элита считала привилегией пойти с Пшенниковым в тайгу). Он подолгу возился с дочкой Кларой, красавица-жена не могла на него наглядеться. И казалось, теперь так будет всегда. Но мирная жизнь закрутила по-своему. Через несколько лет отец ушел из семьи и уехал в Большой Невер директором перевалочной базы. Потом горько жалел об этом и старался залить горечь алкоголем. За все годы войны отца ни разу не ранило, даже когда от прямого попадания погиб весь его расчет, а пушку разорвало пополам. Но мирная послевоенная жизнь оказалась для него чересчур тяжелой. Его сердце не выдержало. В 47 лет моего отца не стало…

Послесловие

А сын Григорий, несмотря на тяготы детства, работу во время войны, болезни и голод, вырос сильным и здоровым. Стал чемпионом по гимнастике, потом по боксу, выучился в техникуме физкультуры и вернулся в Якутск первым квалифицированным тренером Якутии по боксу. О военных годах почти не вспоминал, разве что с юмором, о том, как лепил в туберкулезном диспансере пельмени, как катался зимой на школьной лошади, как гонял с лучшим другом в ночное и потом прятался под телегой от грозы. Он дожил до 85 лет, получил звание «Ветеран тыла». Вырастил детей, внуков.

Г.А.Пшенников с внучкой в 2017 году.

…И только в старости стали бередить душу воспоминания о том самом дне, когда маленький, несмышленый пацан стоял в сенях и слушал последний предвоенный разговор отца с матерью. Стоял и боялся зайти, чтобы не показаться слабым нытиком. А потом взял свое деревянное ружье и зашагал по июньской, размытой слезами улице, оставляя навсегда свое счастливое довоенное детство.