Жизни деревенские, бытие крестьянское и «Таежный тупик» (продолжение)

Сетевое издание SakhaLife.ru продолжает публикацию уникальной записи воспоминаний старожила старинного якутского поселка Витим Владимира Николаевича Казначеева. Орфография и пунктуация автора сохранены.

Если ребенком про те старые деревни мало что понимал при их закрытии, то на примере самых близких к нам — Силинска и Чуи, отчетливо представлялась эта картина. Со всеми ее процессами и болью. В пресловутые девяностые годы трудно было всем. При разрушении государства изменились не только границы Советского союза, но и связи внутри страны. Не все сумели найти новые возможности жизни, от многих поселков просто избавились как от невыгодных сырьевых придатков.

Так произошло и с нашими соседями. Они в основной своей степени были ведомственные: лесоучасток Витимского леспромхоза и подхоз ГОКа «Мамслюда» соответственно. Силинск, целиком и полностью детище ЛПХ закрыли просто и одномоментно: увезли дизельгенераторы, закрыли филиал больницы, но главное – закрыли школу. Вот уж после этого волей-неволей жители стали собирать манатки. Кто куда, где каждый определил себе место на проживание. Некоторые мужики под всхлипывание жены и испуг детей, скрипя сердце и матерясь при этом больше обычного, разбирали свои дома и сплавляли их сами или договаривались с путейскими катерами. Те попутным рейсом в Витим буксировали увязанный в пучки дом к берегу нового места жительства. Здесь его собирали на ново и день за днем привыкали к другой жизни, нет-нет, вздыхая и трогая при этом стены дома, еще хранящего память о Силинске.

Многие уехали ближе к родственникам кто в Олекминск, кто на Маму. Но уже только с пожитками и слезами на глазах, закрывая в последний раз входную дверь избы, калитку. Некоторые рыдали чуть не навзрыд, пока виды родной деревни не скрывались за поворотом. Мужики, пряча свою нервозность происходящего и сами готовые зареветь, курили больше обычного и разговаривали более эмоционально и взвинчено чем всегда. Они еще год-другой будут приезжать в деревню садить картошку на родных огородах. В такие моменты, погружаясь в мысли о былом. Обязательно вспомнят о жизни здесь, о соседях, о неосуществленных планах. Как правило, повстречаются с Алексеевым Петром и его женой, что как в былые годы жили в самом верхнем доме села. Достанут из рюкзака приготовленную в новом доме снедь и в поварке (летняя кухня – М.А.) с дедом приголубят рюмашку «за силинскую жизнь». Перебрав иногда, гости даже всплакнут, размазывая слезы и не находя слов, выскажут как они страдают по ушедшим дням здешнего бытия.
В недавнем прошлом Петр Тимофеевич работал монтером Эксплуатационно-технического узла связи (ЭТУС) Линейно-технического участка №2 (ЛТУ-2). Эта структура производила систематический ремонт и обслуживание телефонных линий связи, что были проложены по берегам рек Лены и Витима. В частности занималась участком от поселка Витим в сторону Ленска и Бодайбо.
Несколько бесцеремонно воспользовавшись правом, автор считает нужным сделать читателю некоторые пояснения в области представления телефонных возможностях тех лет. Вдоль реки прорубалась просека шириной в десять примерно метров и через шестьдесят метров по ней вкапывали столбы с траверсами (перекладины – М.А.) и прикрепленными к ним изоляторами по которым уже протягивали провода. Вначале их было десять штук – то есть пять пар. Поэтому одновременно могли позвонить и разговаривать три человека из Витима, например, в Киренск и два человека из Киренска в Витим.

Позднее, с развитием технологий, по этим же столбам протянули еще два провода, имеющих обмеднение — имели покрытие тонким слоем меди. По этим двум проводам имели возможность одновременно разговаривать уже шесть абонентов в одну и шесть в другую сторону. При современных условиях связи такие «возросшие возможности» кажутся смешными, мизерными. Но, и Москва не сразу строилась. Поэтому следует уважать труд монтеров, что строили и обслуживали данные линии связи. Это было не так просто, как может показаться на первый взгляд.

Неспроста просеки для них рубили в непосредственной близости от реки через все скалы и крутые откосы. В любые морозы и дожди монтеры выходили на ремонт повреждений, что случались от упавших деревьев, от подгнивших столбов. Помимо указанных проводов на столбах ниже всех остальных был протянут еще один, так называемый «монтерский», по которому монтер, просто набросив провод своего телефона на основной, мог подключить свой телефонный аппарат в любой точке линии и связаться с коммутатором, сообщить о повреждении, например. Когда линия работала исправно, они раз в день связывались с оператором с мест своего базирования, из дома, проще говоря. Ибо такие аппараты устанавливались у монтеров именно в домах. Во время ледохода связь с коммутатором — три раза в день. Соединение по нему происходило бесплатно и без пресловутого и раздражающего — «линия занята», что случалось тогда нередко. Словно сейчас помню, как отец снимает трубку домашнего телефона и обращается к оператору Витимской телефонной станции: «Наташенька, здравствуй! (Устинова Наталья – М.А.). Дай мне Родионыча». У того в Чайке, за сто километров от нас, звенит персональный монтерский телефон и они недолго (не злоупотребляли, линия все же была служебная – М.А.) говорят о жизни, о ледоходе, об охоте…

Когда телефонные технологии сделали очередной широкий виток, отпала надобность в береговых линиях связи. И их бросили. Местные рыбаки первыми уловили эти изменения и активно стали снимать обмедненные провода, что бы применить их для сворачивания колец, которые использутся при насаживании сетей как груз. Они гладкие и не ржавеют. А все остальные так и остались по линиям. Опоры стали гнить и падать и вместе с ними оказались на земле и многие тысячи километров проводов. Их и сейчас еще можно встретить во многих местах старых просек…

Петр Тимофеевич к алкоголю был очень скромен и, только поддержать компанию, тихонько цедил одну рюмку. Еще и Евдокия Дмитриевна рядом – не шибко-то забалуешь. Хозяйство опять же. У них с супругой, как и в прежние годы, жив огород с разной овощной мелочью. Куры топчутся в вольере и нет-нет да привлекут пробегающего молодца горностая или пролетающего коршуна, приветствуя их паническим квохтанием и собственным бегством за спасением в курятник. По клеткам, подняв уши и что-то без конца пережевывая, внимательно следят за хозяевами многочисленные кролики. Маленько рыбачил в устье родной Быстрой, что ровно напротив окон дома на другом берегу впадает в Витим. Не промысла ради, а так, для стола немного, угостить кого ни то.

Его «Казанкой» с «Ветерком-8» на корме в эти годы несколько раз пользовались витимские милиционеры, когда просили деда перевезти их в устье Силина ручья, что чуть ниже деревни. Они там ходили проверять работу старательского участка. По-стариковски неспешно заводил мотор, который он, иронично посмеиваясь, называл вертолетным именем – «Ми восьмой». «Сейчас я вас на своем «Ми восьмом» быстро домчу», — запахивая теплую куртку и теребя, присаживает поплотнее на голову старую леспромхозовскую стеганную шапку, пошитую по фасону шлемофонов летчиков Отечественной войны, не раз говорил Петр Тимофеевич.

Так неспешно они прожили четыре года и в 99-ом, по систематическому настоянию детей, перебрались в купленную в Витиме квартиру. Здесь тоже обзавелись небольшим хозяйством, которое заботами о нем позволяло меньше предаваться хандре и унынию. К тому же многолетняя привычка (помимо основной работы на производстве) крестьянскими трудами на приусадебном участке кормить себя, свою семью, близких сохранилась в них до гробовой доски. Впрочем, Петру Тимофеевичу не свойственно было уныние. Он был смешлив и доброжелателен. Часто, посмеиваясь, иронизировал над собой. Поэтому и жизненная судьба была к ним благосклонна. Дала возможность достойно работать, жить в устье красивой, горной и родной Быстрой. Пережить катаклизмы закрытия деревни, переезды. И ушли достойно, почти по лебединому – двадцать третьего и двадцать пятого февраля две тысячи восьмого года…

Вот уж двадцать лет прошло. А когда случайно, когда по разговору с силинскими, когда по старым фотографиям вспомнится Петр Тимофеевич, то самое яркое о нем видение – он и его лодочный мотор. Как сейчас перед глазами согбенная, словно маленькая копешка сена, фигура на корме «Казанки». В левой руке, как и прежде, румпель от «Ми восьмого». Тихонький рокот этого слабого мотора, который едва слышно с другого берега. И вот он, медленно преодолевая сильное течение стремительного Витима, поднимается вверх его левым берегом к своей избе на фоне брошенных домов Силинска, зияющих пустыми окнами выплаканных слез. Горький трагизм одиночества брошенной деревни…

Глазами видишь полный упадок и кончину, а память преподносит радужные картины далеких семидесятых, когда жизнь кипела полным ходом. Сельская сторона наших деревень была очень близка по сути. Поэтому с душевным надрывом вспоминаются в них такие сильные витимские дела минувших дней. Отчетливо вижу колхозное стадо на улицах Витима, когда в начале лета его перегоняли в заброшенную деревню Серкино, что в шести километрах выше нашего поселка. Выпас там был очень удобен тем, что практически со всех сторон был ограничен лесом и, оставалось лишь следить за тем, чтобы стадо не пошло в сторону Витима, где были сенокосные луга, поля. Отлогий берег, переходящий в обширную мелкогалечную отмель, создавал идеальные условия для водопоя скота. Забредя по брюхо в воду, коровы вдоволь напившись, подолгу стояли так, отмахиваясь от гнуса. Затем без понуждений вновь выходили на пастбище.

Так же по своим, исторически сложившимся часам они самостоятельно шли к месту дойки. Особых понуканий тут не требовалось. Пастух лишь подгонял нерадивых. Бригада доярок уже ждала своих воспитанниц и быстро выдаивала их, выпуская на другую часть загона. Здесь коровы, как правило, сразу укладывались на землю и, с философской невозмутимостью глядя на мир своими крупными глазами, пережевывали жвачку, отдыхали.

По нынешним временам необходимо внести небольшое дополнение. Жвачка у них – это не какой-то «Дирол», «Стиморол» или их собрат, а своя особая коровья. Проще говоря, за день они на лугах наедались травы, но в таком виде не могли ее усвоить. И уже вечером, ночью перетирали ее широкими коренным зубами (миксеров то у них нет от природы) в пюреобразную массу, которую уже их желудок был способен переварить.

Подрастающие телята паслись на совершенно особом выгоне, где травы были мягче и сочнее. С основным стадом не контактировали, ибо тогда надоев бы не было. Зоотехники и агрономы колхоза отслеживали состояние выпасных лугов и при сезонной необходимости давали команду и пастухи перегоняли дойное стадо на другие луга.

Перегон колхозного стада по улицам от фермы на Серкино и потом обратно происходил как правило ближе к вечеру. В те времена телевизоров не было, и поэтому значительная часть взрослых общалась, приходя на лавочки, что стояли над речным обрывом практически у каждого дома. Это был отдельный институт сельской жизни, к сожалению, тоже канувший в лету. Рядом со взрослыми крутились и мы – подростки. Издалека было слышно все сильнее и сильнее мычание коров и перекрикивания погонщиков. Стадо надвигалось как живая лавина, заполняя всю улицу от дома до дома, или как на Леонова, например, до обрыва реки. Редкие мотоциклисты или кто на велосипеде останавливались, потому как, это было единственно возможное действие. Ибо величина стада, не давала ни какой возможности для движения.

Вот они все ближе и ближе. Надвигается совершенно своеобразный запах, замешанный свежим навозом с чем-то свойственным, коровьим, молочным. Из травы с обочин улицы, где по ходу пасутся, коровы обильно поднимают мошку и комаров. Часть этого «удовольствия» перепадает зрителям. Мальчишки с вожделением и страхом (и в этом нет ни чего предосудительного) взирали на матерого быка-производителя, который, как правило, шел среди стада, возвышаясь над остальными могучей глыбой. Здоровенная голова, увенчанная рогами, особенно впечатляла завитками крупных прядей коротких волос на лбу. И вот эти завитушки придавали ему самый устрашающий элемент портрета. Когда он проходил мимо, стараясь не привлечь внимание, мы замирали и волей-неволей жались за взрослых, ища тем самым спасения. По мере его удаления становились смелее и даже покрикивали на стадо, скрывая тем самым, последствия своего нервозного состояния, страха проще говоря.

Вот мимо на лошадях проезжают погонщики, стадо неспешно удаляется. А над улицей еще долго висит его запах, лежат коровьи лепешки, вьются растревоженные комары. Ближе к осени они пройдут здесь обратным путем на ферму.

Может это не существенно, но интересно. Летом после сенокоса стадо несколько раз переплывало реку на выпасы Заречного луга, Серкинского острова и обратно. Причем они этот путь так же хорошо знали, плыли охотно. Были случаи, когда они пускались вплавь самостоятельно, своевольно. Ибо покосы еще не были убраны и их придерживали на старых выпасах. А они, помня о сочных травах острова или Заречья, с удовольствием пускались в самоволку. Пастухам приходилось их силой возвращать до назначенного времени.

Наверное, могу прослыть выдумщиком, но со слов колхозников тех лет знаю, раза-два так со стадом переплывал сохатый. По выходу на берег он, слегка отряхнувшись, неспешной трусцой убегал в лес. Как он попадал в стадо, почему именно на заплыв – история умалчивает.
Но так бывало.