Капиталина Алексеева об истории одной фотографии

В эти предновогодние дни, кроме военных сводок, было много событий: конкурсы, концерты, бенефисы, юбилеи, знаменательные даты… Было интересно разглядывать в соцсетях старые фотографии, как встречало Новый год старшее поколение в те теперь уже далекие советские времена. Но моя фотография старее всех, думаю я.

Мне 9 лет. Перед каникулами мой учитель Самсонов Георгий Никитич сказал, чтобы завтра я пришла в школу фотографироваться. Мне показалось, что он это произнес очень значительно, с особым акцентом на слово «фотографирование». Для чего и кого фотографируют, меня этот факт особо не волновал, что было совершенно естественным для маленькой робкой девочки того времени. Главное я запомнила, что надо явиться к 10 часам в школу, несмотря на каникулы. С утра в семье мне помогли одеться нарядно, как того позволяли наши возможности. Старшая сестра Роза заплела мне косички, укрепив их белой лентой на макушке, чтобы я выглядела красивее. Другая сестра Рая пришила на мою зеленого цвета кофту белый воротничок, еще с вечера тщательно ею постиранный и с утра поглаженный. Юбка на мне была синего цвета из сатина. Штаны мои были также из сатина, но стеганые ватой. Тогда мы не имели представления о рейтузах, тем более о колготках. Чулки-то были большой редкостью в те годы. На ногах что было — не помню. Все-таки была весна, может, были популярные тогда кирзовые сапоги. Вряд ли торбоза.  

Фотографирование шло в светлой большой классной комнате на 2 этаже Нюрбинской средней школы. Разным ребятам выбирали разные позы: кто — с книгой в руках, кто — разговаривающий с учителем… Мне досталось стоять у доски. Учителя, как мне показалось, очень долго спорили текст, который надо было написать на доске. Сначала предложили мне под диктовку написать, потом забраковали, потому что строки, написанные моей рукой, пошли вкривь-вкось. Попробуй напиши идеально красиво, когда на тебя направлено столько учительских глаз и особенно строгий взгляд завуча школы Кугаевского Павла Леонидовича. Это был интеллигент в настоящем понимании этого слова. С тихим спокойным голосом, всегда чистый и подтянутый, в наглаженном костюме и галстуке обязательно. Дети все его боялись и в то же время несказанно уважали. Если, как ошалелый, бежишь по школьному коридору, но вдруг в конце коридора увидишь Павла Леонидовича с указкой в руках, то сразу тебя тормозит, то ли страх наказания, то ли нежелание огорчить любимого учителя. В те годы в Нюрбе было много учителей из истинных интеллигентов, образованных, русских (тогда всех русскоязычных мы называли русскими), многие попали в Нюрбу по распределению после учебных заведений, а кто-то — потомки ссыльных, коих было также много, а кого-то судьба ветром каким занесла… Между прочим, они сыграли огромную роль в формировании нюрбинской школоты, т.е. нас. Они воспитали нас интернационалистами, патриотами, передавая нам свои знания и жизненный опыт. Особую роль для нас, несомненно, сыграли учителя — участники Великой Отечественной войны. Но это — тема другого рассказа.  Вернемся ко мне с фотографированием.

Потом после долгих споров все-таки пришли ко всеобщему знаменателю: текст на доске будет писать мой учитель Георгий Никитич. Он написал текст легко своим красивым учительским почерком. Все одобрили. Правда, тряпку мочили несколько раз, потому что доска им показалась не очень чистой. Я, как жертвенный агнец, стояла в сторонке и только смотрела на моих учителей, спорящих друг с другом. После того, как был одобрен окончательный текст, написанный красиво, встал вопрос подчеркивать или не стоит подчеркивать слово «Сталину». Опять споры пошли. Игнатьева Марфа Никифоровна настаивала на том, что надо имя Сталина обязательно подчеркнуть. Некоторым присутствующим учителям было все равно, но все-таки большинство хотели, чтобы все было политически грамотно, как сейчас бы сказала «политкорректно». Ни с кем из фотографируемых школьников так долго не спорили наши учителя, как с моим случаем со Сталиным. За это время я успела сильно проголодаться.

Если сейчас вспомнить, что тогда было обычным завтраком в нашей семье, то точно помню один кусок черного ржаного хлеба, который мы всей семьей макали в предварительно вскипяченное мамой горячее растительное масло, миска с которым стояла посередине нашего большого обеденного стола, перед каждым ребенком на столе — чайная ложка сахарного песку, ну и стакан горячего чая с молоком. Белый хлеб был праздничной едой, масло сливочное — также. Мама налегала на растительное масло, видимо, в магазине оно было в свободной продаже.

Вернемся опять ко мне. Наконец-то, согласились, что надо слово «Сталину» подчеркнуть. Георгий Никитич сам лично подчеркнул. Все облегченно вздохнули. Вспомнили про меня, одиноко, почти спрятавшись, стоящую чуть ли не доской. Меня вытащили на обозрение. Внешним видом остались довольны. Я была наряжена по максимуму. В те годы дети были одеты очень бедно, кое-как, а тут и бантик на голове, и белый воротник, и шея чистая. (Наша мама была признанной в Нюрбе чистюлей, она почему-то сильно боялась чесотки, нас купала по тем временам довольно часто, неважно, что в цинковой ванной огромного размера (как мне казалось) и всех в одной воде, т.е. не меняя воду, но зато полоскала, поливая водой из кувшина, при этом вода не всегда была теплая. Но попробуй пикни). Приказали мне выйти вперед и встать перед доской. Мне объяснили, что меня фотографируют как отличника учебы, что мне оказывают большую честь фотографироваться с именем Сталина, чтобы я не роняла впредь эту честь… Встал вопрос, куда мою руку с мелом приложить: в начале слова, в конце или в середине. К этому времени я стала почти невменяемая: такая высокая честь оказана мне фотографироваться с именем Сталина (мне показалось, чуть ли не с самим Сталиным), что я должна оправдать это высокое доверие (мне показалось, что САМ Сталин уже на меня смотрит)… Собравшиеся учителя спорили-спорили и пришли к заключению, что мою руку с мелом надо тормознуть в середине слова.  Слава богу. Фотограф с какой-то треногой, покрытой темной тряпкой, сделал свое дело. Все облегченно вздохнули. Мне сказали, что все, можно идти домой.  

Вот такая история. Это было в марте 1952 года, 70 лет тому назад. Через год умрет Сталин. Тогда война только что кончилась. Народ облегченно вздохнул без войны. Жизнь, конечно, была трудная. Но наш народ жил верой, что впереди нас ждет лучшее будущее. Всю жизнь наша мама твердила: лишь бы не было войны и голода. Мы, ее 9 детей, повзрослели, стали кто — генералом, кто — поваром. У всех жизнь сложилась по-разному. Но сложилась. На всех семейных «тусовках», бывало, как сядем все за большой мамин стол, мама все годы продолжала, как заклинание, твердить: лишь бы не было войны и голода. А мы в ее последние годы жизни еще посмеивались над ней, говорили, мама, мы все помним, не бойся, войны больше не будет. Моя мама родилась в 1914 году, до Октябрьской революции. Она помнила красивую церковь в ее родном Куочае, где по воспоминаниям дедушки, ее крестили, еще девочкой — войну между красными и белыми, коллективизацию, повзрослев — Великую Отечественную, голод, колоски с колхозного поля, которые нам она категорически запрещала собирать, послевоенные трудные годы. Пережила перестройку, разрушение и распад великой страны. Знала и помнила почти всю историю нашей Родины и вместе с Родиной жила с непоколебимой верой в душе, что все лучшее — впереди. Она прожила долгую и счастливую жизнь. Наша Мама не дожила полгода до своих 100 лет. Теперь я думаю: Слава богу, что не дожила.