Евгений Суровецкий: Обыкновенная жизнь в необыкновенном веке (продолжение)

Рубрика «Люди нашего города»

Музей истории города Якутска при поддержке Sakhalife.ru и любезном согласии Ульяны Аскольдовны Суровецкой продолжает публикацию рукописи уроженца г. Якутска Е.К. Суровецкого. Евгений Кузьмич жил в XX веке, необыкновенном, бурном, он стал свидетелем и участником эпохальных изменений в Якутске и в стране в целом: разрушался старый мир и строился новый. Суровецкий писал впоследствии, в глубоко почтенном возрасте: «Уж слишком необычны были эти события, как сказка, как фантастика в нынешнем видении». Е.К. Суровецкий (1913-2000) — почетный гражданин города Якутск, один из организаторов профсоюзного и физкультурного движения в Якутии, первый председатель Совета клуба старожилов г. Якутска, возглавлял Якутский республиканский совет ветеранов спорта, заслуженный работник народного хозяйства ЯАССР, кавалер ордена «Знак Почета».

Предыдущую публикацию читайте:

Шла ещё гражданская война. Отчим Максим Дьяченко продолжал воевать в отряде И. Строда, старшим орудийным техником. У нас во дворе постоянно стояли орудия, так называемые «макленки» или «трехдюймовки», на конной телеге размещались зарядные ящики со снарядами, всегда наготове стояла лощадь Максима, белая, в коричневых пятнах, резвая. Максим был хороший наездник, сидел на лошади красиво, приятно было смотреть, как он на рыси выезжал со двора, а затем пускал по улице в галоп.

К нам часто приходили в гости сослуживцы Максима, бывал часто И. Строд, всегда шумный, весёлый, подтянутый. Бывали бесшабашный вояка и партизан Черкашин, старый знакомый ещё по Ботомаю Щигорин, врачи Ожигов, Шамаев. Среди знакомых Максима и мамы были старый большевик-металлист Михаил Афанасьевич Литвинов (мы все, и взрослые и дети звали его дядя Миша), металлист Ожогин, поэт Пётр Черных и многие другие.

Мне вспоминается один вечер, оставивший след у меня на лбу на всю жизнь. По какому-то случаю к нам собрались знакомые, зимой. Сидели вокруг стола, горела электрическая лампочка. Мать взялась готовить ужин, попросила Максима порубить мясо. Тут же в комнате стоял чурбан. Максим выдвинул его почти на середину комнаты и стал рубить топором мясо, а я стал поблизости и смотрел, как он это делал. Под потолком комнаты был протянут электрический шнур к лампе, причём не по потолку, а просто подвешенный, свисая по воздуху. От патрона электролампы спускались вниз два шнура так приспособленные, что, потянув за них, можно было подтянуть лампу повыше или опустить пониже. На конце одного шнура висел фарфоровый овальный шар, наполненный свинцовой дробью для уравновешивания шнура и патрона лампочки.

Максим, положив мясо на чурбан, взмахнул топором, тот зацепил за свисающий электрошнур, фарфоровый шар взметнулся к потолку, разлетелся в дребезги, один крупный острый осколок угодил мне в лоб над правой бровью, пробив кожу до самой кости. От страшной боли я схватился руками за лоб, и заливаясь кровью запрыгал на корточках по полу. Поднялся переполох, меня поймали, врачи тут же оказали помощь, перевязали. С тех пор, у меня над правой бровью на всю жизнь остался шрам, навсегда закрепивший в памяти этот случай.

Зимой мы на берегу городского зелёного луга, да и во дворах, устраивали катушки, то есть, ледяные горки, с которых катались на санках, на ледянках (облитых водой и заледеневших досках), на коровьих шкурах. Делали карусели на льду. Коньков не было, мы делали деревянные, утолщённые кверху для ступни и узкие снизу, куда набивали гвоздями узкую полоску полосового железа. Летом купались в протоке на лугу, катались на лодках.

Излюбленным местом наших игр и прогулок летом, да и зимой, и в двадцатые, и в тридцатые годы был Зелёный луг. Летом он покрывался, после спада воды, густой травой, расцвеченной разными цветами. На лугу росло много дикого полевого лука, и горожане всегда с охотой собирали его ранним летом. На протоках за лугом были большие заросли кустов красной смородины, густо осыпанных крупными ягодами, кислицей, как мы их называли. Мы все объедались ими прямо с кустов, собирали в корзинки для дома. Тут же в протоке, чистой и глубокой, купались, загорали. По пути к этой протоке, посредине луга находился небольшой холм, его горожане называли «курган». На этом кургане мы тоже часто проводили время, играя в свои незамысловатые игры, изображая индейцев и прочее.

Весной во время ледохода луг покрывался водой, льдинами. Вода у Малого базара и по всей протяжённости Набережной улицы часто доходила до самого верха городского берега, иногда и заливая его.

Громоздящиеся двух-, двух с половиной метровой толщины льдины, наплывающие друг на друга, могуче вращались сплошной массой, крушили одна другую, напирали и выталкивали льдины на берег. Зрелище было устрашающим и в то же время притягивало глаза, зачаровывало могучей красотой разбушевавшейся стихии, которой не могло быть никаких преград.

В дни ледохода горожан тянуло на берег, по Набережной улице всегда было многолюдно, горожане вечерами выходили погулять, шли знакомые, друзья, группами, семьями, один поток людей в одну сторону, другой в другую, и так до 11-12 часов ночи, а часто и позднее, поскольку светлые ночи влекли погулять, подышать свежим воздухом, домой идти не хотелось.

Когда половодье схлынет, луг ещё с полмесяца остаётся покрытым водой, а затем освобождается от неё, но между городом и его берегом и лугом на многие недели сохраняется протока. Здесь можно было увидеть много горожан, особенно ребятишек, ловящих рыбу удочкой: ельцов, красноглазок, окуньков. Много купающихся, катающихся на лодках. Однажды вечером я собрался покататься на большой лодке типа шлюпки. Это было, по-моему, летом 1922 года. Только собрался я оттолкнуть лодку и поплыть, как ко мне подъехали верховые, красногвардейцы, в лихо заломленных военных фуражках с синим околышем, из-под фуражек у всех чубы по-казацки.

Они попросили у меня лодку покататься. Я, конечно, согласился и сам сел с ними. Село их в лодку человек 6-7, двое взяли весла в руки, один сел за рулевое весло. Отплыв на некоторое расстояние, бойцы запели песни на украинском языке. Песни украинские, народные, немножечко грустные, протяжные, и задушевные в вечерней тиши на реке звучали чудесно. Чувствовалось, что молодым бойцам-украинцам взгрустнулось по своей «ридной» Украине. Но затем они хватили развесёлую и немножечко неприличную песню, тоже на украинском языке и развеселились, оживились. Покатавшись часика полтора, мы причалили к берегу, бойцы поблагодарили меня и, сев на стоявших на берегу с одним из бойцов лошадей, отправились по своим неведомым мне делам. Больше я их не видел.

Любили якутяне свою гору Чучур-Муран (теперь её называют Чочур-Мыран, а я привык по-старому). Каждую весну подростки и многие взрослые, семьями, группами, как только растаивал снег, обычно в первые дни мая, шли пешечком не торопясь к этой горе, поднимались на неё, иногда разжигали костры, готовили шашлыки, а главным образом собирали на горе Чучур-Муран и окрестных горах первые подснежники.

И ещё одно хотелось бы заметить, вспоминая двадцатые годы. Они характерны тем, что вся страна села за учёбу. По призыву Ленина учиться, и не просто учиться, а научиться и управлять Россией, и рабочие, и крестьяне, до этого почти поголовно неграмотные, сели за парты и своими натруженными, мозолистыми руками стали выводить: «Мы не рабы, рабы не мы». Это слова из первого нашего советского букваря. И мы в начальных классах в школе тоже начинали с этих слов. И ещё рабочие и крестьяне учились писать слова: «Мы наш, мы новый мир построим». И неслыханные трудности, созданные разрухой и хаосом гражданской войны, не помешали тяге рабочих и крестьян к учёбе. Работали и учились новой жизни одновременно.

Вспоминая те далёкие годы, удивляешься, как могли выдержать наши отцы, матери в таких трудных условиях, да и мы, подростки, дети, детство и юность которых прошли в постоянных нехватках, самого необходимого, в лишениях, в голоде. Но я помню, что тогда была очень глубокая вера в Ленина, какая-то бесконечная преданность простых людей делу революции. И это не просто громкие слова. Дух такой был у всех, подъем душевный, «мировая революция» как девиз жизни, как ожидание развития всего человечества.

Да, «мировая революция» не получилась. Но это не поколебало веру в правоту своей революции, веру в возможность построить лучшее будущее «своей мозолистой рукой». И эта вера придавала всем силу преодоления всех трудностей времени, созданных прошлым и создаваемых настоящим днём в связи с неопытностью, малограмотностью вступивших на новый путь тружеников.

Я завершаю эту главу несколько высокопарно? Ну, а как же иначе вспомнить то восторженное ожидание, веру в то, что будущее будет таким великолепным, что ни в сказке сказать, ни пером описать? За это ведь бились, кровь проливали, трудились затем самоотверженно, не догадываясь, что могут быть в пути и такие тяжкие годы, как годы сталинизма, когда всем придётся снова ох, как тяжко.

МИРНОЕ ВРЕМЯ. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

Закончилась гражданская война. Страна и наша республика, получившая в 1922 году статус автономной, привыкали к мирной жизни, принялись за восстановление разрушенного войной и революцией, заботились о создании новых условий жизни.

Примерно с осени 1923 года мы снова переменили квартиру. Пишу я «примерно», потому что квартиры мы по каким-то причинам меняли часто и точных дат переездов в памяти не осталось. Определяю квартиры по тем событиям, которые тогда происходили, события лучше закрепились в памяти именно в связи с той или иной квартирой. Новая квартира находилась на Большой улице, на том месте, где сейчас стоит пятиэтажный жилой дом объединения «Якутзолото», по проспекту Ленина 11. Здесь был целый квартал стареньких одноэтажных деревянных домов, в одном из них мы и поселились.

К этому времени Максим демобилизовался, поскольку война закончилась, работал масленщиком на пароходе «Кыhыл» («Красный»). Маленький, колесный, пыхтящий паром с басистым гудком, очень хлопотливый, работящий пароходик, принадлежавший Ленгоспару. Перевозил людей, тянул баржи с грузом. Позднее Максим стал работать на электростанции, слесарем и кочегаром, механиком.

В двадцатых-тридцатых годах Якутск мало чем отличался от дореволюционного времени. Жителей в I9I7 году в г. Якутске насчитывалось 7 315 человек, в двадцатых годах видимо ненамного больше — 10-12 тысяч. В городе действовала одна электростанция, всего лишь на 180 киловатт, растущие нужды города она не могла обеспечить, поэтому во многих домах по-прежнему пользовались свечами, керосиновыми лампами, а то и лучиной.

Отопление повсеместно было печное: кирпичные печи, иногда круглые, тоже кирпичные, так называемые «голландки», обшитые листовым железом и покрашенные масляной краской. В каждой квартире для приготовления пищи складывали специальные плиты — печи с чугунными плитами с конфорками, а такие русские печи, в которых выпекали хлеб, калачи, печенье, варили щи, супы в чугунных горшках. Все кухни оснащались специальной кухонной утварью: ухватами, лопатами для постановки булок, калачей в печь, когда их пекли, имелись железные листы, на которых пекли печенье в той же русской печи и другое.

В комнатах стояли железные кровати с настланными досками, пружинных тогда не знали. Некоторые кровати украшались никелированными блестящими шариками наверху стоек кроватей в изголовье и в ногах. Шкафы и другая мебель: столы, стулья, табуретки, полки изготавливались местными ремесленниками. В некоторых семьях была и привозная мебель, доставленная на карбасах во время ярмарок. Топоры во всех домах обязательно, так как дрова надо было колоть каждый день, да и мастерить что-нибудь, пила для распиловки дров. В углу, летом в сенях, а зимой на кухне или у входной двери стояла большая деревянная бочка для воды. Летом воду развозили водовозы, а осенью заготавливали и складывали штабелями во дворе речной лёд. На лето запасали лёд в погребах. В погребе образовывался ледяной холод, со стен и потолка свисали стрелки пушистого снежного инея, лёд не таял, здесь же хранилось мясо, молоко в кружках, замороженное, другие продукты, требующие длительного хранения. Во дворе стояли также поленницы дров, заготовленные обычно на всю зиму.

Для глаженья белья использовался духовой утюг, чугунный, пустой внутри, куда закладывались раскалённые древесные угли. Внизу по краю утюга были сделаны небольшие отверстия. Когда угли начинали остывать, тот, кто гладил, взяв за ручку утюг размахивал им несколько раз взад-вперёд, в отверстия угли продувались воздухом и разогревались, нагревая утюг.

Умывались из жестяного умывальника, ведра, таза, которые изготавливал сначала отец, а позднее отчим, купались в доме в жестяных ваннах, а позднее, когда подросли, в городской бане. Мыло тогда славилось яичное, ядровое.

Мать была очень заботливой хозяйкой, настоящей семьянинкой, всю свою жизнь посвятила детям и Максиму. Домашнее хозяйство, как я уже писал, было не хитрое, но хлопотливое, тем более что в отдельные годы, когда позволяла обстановка, держали ещё в домашнем хозяйстве корову, иногда выращивали свиней. Мы все занимались домашними делами: рубили дрова, носили, топили печи, носили воду, лёд и всё другое. Мать стряпала хлеб, калачи, печенье, варила варенье, готовила разные блюда, засаливали огурцы, своя капуста квашеная, бывали и арбузы, покупные, конечно.

Овощами Якутск снабжали мархинские скопцы, Маганские, Владимирские, Табагинские крестьяне, многочисленные китайцы, жившие в городе. Огурцы, например, в конце двадцатых годов стоили три рубля за сотню, они так и продавались, сотнями, а не фунтами. Скопцы и китайцы выращивали даже арбузы. По улицам ходили китайцы, на плече длинная чуть согнутая палка-коромысло, на двух его концах на длинных верёвках почти до полу висят две плоские корзины, наполненные различными овощами. Китайцы расхаживали по дворам, зазывали: «лука, капуста, редиза, репа…».

Главной улицей города была Большая улица, проходившая по центру города во всю его длину до заложной части и далее. Заложная часть была в основном заселена татарами, поэтому там позднее построили школу, называвшуюся «русско-татарской».

Улицы с естественным грунтом, при малейшем дожде превращались в труднопроходимые болота. Спасало то, что автомашин не было, а лошадиный транспорт не настолько частым, чтобы сделать улицы совершенно непроезжими. Все дворы были огорожены деревянными заборами, вдоль их проложены деревянные тротуары, во многих местах требовавшие ремонта, но всё же спасавшие прохожих от грязи.

Наиболее оживлённой была центральная улица «Большая». Летом вечная мерзлота под верхним слоем почвы протаивала и на проезжей части улиц образовывалась зыбь — едешь или даже идёшь, а земля под тобой прогибается, колышется, бывали случаи, когда тяжёлые телеги ломовых извозчиков проваливались по ступицы и их потом с трудом вызволяли из грязевой пучины.

Параллельно улице Большой протянулись улица Красноармейская (до революции Солдатская, Казарменная, ныне Орджоникидзе), по другой стороне улица, называвшаяся Советской, ныне Ярославская, за ней -Пролетарская и другие. Большая улица начиналась от площади Ленина, теперь носящей название Орджоникидзе. Были улицы Лесная, Полевая, а нынешнюю улицу Курашова мы называли Кузнечной, потому что там, ниже улицы Красноармейской (Орджоникидзе), размещался ряд частных кузниц. Кузнецы Вайнштейн, Иосиф Рабинович, Дьяченко, Мордухович производили самые разнообразные кузнечные изделия, в том числе, навесы на ворота, молотки, лемеха для плугов, подковывали лошадей и многое другое. Мастера были на все руки.

Около кузниц стояли специальные станки из четырёх стоящих вертикально столбов с прикреплёнными ремнями, куда заводили лошадей, закрепляли ремнями и подковывали.

Кузницы маленькие, приземистые, тёмные, закопчённые дымом, с одним-двумя окошечками. У задней стены горн с мехом для поддувал воздуха на угли горна, мех приводился в действие качанием вверх и вниз прикреплённого к нему шеста с противовесом. Посреди кузницы, ближе к горну, стояла наковальня, около горна чан с водой, где остужались готовые раскалённые изделия, закаливались изготовленные топоры, ножи, лемех. У стены около горна стоял специальный стенд, на котором в определённом порядке висели разнообразные кузнечные инструменты, у другой стены находился слесарный верстак с тисами и набором напильников, зубил, ножовок, свёрл и другого инструмента.Кузнец в кожаном фартуке, с кузнечными клещами в одной руке, с небольшим молотком в другой, молотобоец с тяжким молотом, тоже в фартуке, делали своё, завораживавшее наши взоры дело на фоне пышущих жаром углей в горне, в снопах искр, летящих под ударами молотка и молота от раскалённой заготовки на наковальне. Труд был тяжёлый, но как-то притягивал к себе, я готов был часами стоять и смотреть на это великое действо человека, создающего из бесформенного куска металла готовые, такие нужные людям вещи.

Среди кузнецов наиболее хорошо я знал Дьяченко и Мордуховича, так как с их сыновьями Ананием Дьяченко и Львом Мордуховичем учился в пятом-седьмом классах, мы были неразлучными друзьями. В их кузницах я уже тогда приобрёл некоторое умение кузнечного дела.

На улице Большой, там, где сейчас площадь Дружбы народов и Якутский музыкально-драматический театр, стояли остатки древнего, почерневшего от времени, казачьего Якутского острога, с которого начинался Якутск. До начала гражданской войны здесь было, насколько помнится, три башни, соединённых высокими бревенчатыми стенами с бойницами. Но во время гражданской войны почти всё сожгли, осталась только одна башня, которую уже после Великой Отечественной войны перенесли на территорию краеведческого музея, где она и находится сейчас, как один из экспонатов музея.

В центре города, тоже на улице Большой, где теперь площадь имени Ленина, располагался Гостиный двор, длинное одноэтажное здание, занимавшее всю площадь, растянувшееся непрерывным четырёхугольником по всем четырём улицам, окружавшим площадь. В середине этого четырёхугольного здания был большой двор, где размещались некоторые склады, останавливались возы с товарами. По всей длине всех четырёх сторон Гостиного двора были лавки местных торговцев. Торговали самыми разнообразными товарами: продуктами, промтоварами, скобяными изделиями, можно было купить телегу, хомут, дугу, седло, другие принадлежности, осенью овощи, картофель.

Большие торговые ряды находились на берегу р. Лены, у Зелёного луга. Здесь стояло старое, почерневшее от времени так называемое «кружало», тоже четырёхугольные ряды лавок, под общими крышами, с навесами, опиравшимися на многочисленные столбы, образующих как бы деревянную колоннаду вокруг всего кружала. Были торговые ряды и дальше, там, где теперь образовалась улица Чернышевского. А около кружала, на том же месте где и сейчас, шумел продуктовый базар, он кажется, назывался Малым базаром.

Там, где ныне здание управления связи (угол проспекта Ленина и улицы Курашова) стояло длинное одноэтажное старое здание — единственный в городе кинематограф политссыльного В.П. Приютова, основанный им ещё до революции и работавший ещё и в тридцатых годах, но уже в государственной сети. Приютов занимался также фотографированием.

Как дополнительный штрих к облику прошлого Якутска надо указать также большое число извозчиков-ломовых и пассажирских, если их можно так назвать. Извозчики для перевозки пассажиров с лёгкими рессорными тележками, сзади сиденье для двух пассажиров, впереди облучок для извозчика. У некоторых тележек перед задним сиденьем, спиной к извозчику, устраивалось ещё одно сиденье для третьего пассажир а, лошадки обычно стройные, выездные. Ломовые извозчики — с прочными телегами, предназначенными для перевозки грузов, запряжённые мощными лошадьми, иногда типа битюга. У всех извозчиков были определённые места на улицах, они стояли обычно у обочины улицы цепочкой, ожидая пассажиров или нуждающихся в перевозке грузов.

Каждое утро в городе в 7 — 8 часов утра раздавались заводские гудки — звали на работу якутян электростанция, типография, мастерские пароходства. Звучали гудки в обеденный перерыв, в конце рабочего дня. При этом у каждого был свой голос, совершенно отличный от других и все знали: это зовёт типография, это электростанция.

Летом, в период большой воды, пароходы приставали у Малого базара и там, где сейчас Якутская ТЭЦ и часто слышались то густые, то послабее пароходные гудки. Между прочим, заводские гудки создавали определённый фон жизни города и поднимали настроение горожан, оживляли городскую атмосферу, вносили какой-то определённый ритм в жизнь города. Жаль, что теперь не слышно таких гудков, одно монотонное урчание или даже рычание моторов пробегающих автомашин и мотоциклов, да гул пролетающих самолётов.

Продолжение следует…